Место гражданской казни н г чернышевского. Почему дворян не казнили на виселице. Политическая идеология: крестьянский вопрос

19 мая 1864 года на Мытнинской площади в Петербурге состоялось событие, которое навсегда вошло в летопись русского освободительного движения. Было туманное, мглистое петербургское утро. Моросил холодный, пронизывающий дождь. Струйки воды скользили по высокому черному столбу с цепями, длинные капли падали на землю с намокшего дощатого помоста эшафота. К восьми часам утра здесь собралось более двух тысяч человек. Литераторы, сотрудники журналов, студенты медико-хирургической академии, офицеры армейских стрелковых батальонов пришли проститься с человеком, который около семи лет был властителем дум революционно настроенной части русского общества. После долгого ожидания показалась карета, окруженная конными жандармами, и на эшафот поднялся Николай Гаврилович Чернышевский. Палач снял с него шапку, и началось чтение приговора.

Не очень грамотный чиновник делал это громко, но плохо, с заиканиями, с передышками. В одном месте он поперхнулся и едва выговорил "сацали-(133)ческих идей". По бледному лицу Чернышевского скользнула усмешка. В приговоре объявлялось, что Чернышевский "своею литературной деятельностью имел большое влияние на молодых людей" и что "за злоумышление к ниспровержению существующего порядка" он лишается "всех прав состояния" и ссылается "в каторжную работу на 14 лет", а затем "поселяется в Сибири навсегда".

Дождь усиливался. Чернышевский часто поднимал руку, обтирая холодную воду, струившуюся по лицу, сбегавшую за воротник пальто. Наконец чтение прекратилось. "Палачи опустили его на колени. Сломали над головой саблю и затем, поднявши его еще выше на несколько ступеней, взяли его руки в цепи, прикрепленные к столбу. В это время пошел очень сильный дождь, палач надел на него шапку. Чернышевский поблагодарил его, поправил фуражку, насколько позволяли ему его руки, и затем, заложивши руку в руку, спокойно ожидал конца этой процедуры.

В толпе было мертвое молчание,- вспоминает очевидец "гражданской казни".- По окончании церемонии все ринулись к карете, прорвали линию городовых... и только усилиями конных жандармов толпа была отделена от кареты. Тогда... были брошены ему букеты цветов.

Одну женщину, кинувшую цветы, арестовали. Кто-то крикнул: "Прощай, Чернышевский!" Этот крик был немедленно поддержан другими и потом сменился еще более колким словом "до свидания". На другой день, 20 мая 1864 года, Чернышевский в кандалах, под охраной жандармов был отправлен в Сибирь, где ему суждено было прожить без малого 20 лет в отрыве от общества, от родных, от любимого дела. Хуже всякой каторги оказалось это изнуряющее бездействие, эта обреченность на обдумывание ярко прожитых и внезапно оборванных лет... Детские годы Николай Гаврилович Чернышевский родился 12 (24) я 1828 года в Саратове в семье протоиерея Гавриила Ивановича Чернышевского и его жены Евгении Егоровны (урожденной Голубевой). Оба деда его и прадед по материнской линии были священниками.

Дед, Егор Иванович Голубев, протоиерей Сергиевской церкви в Саратове, скончался в 1818 году, и саратовский губернатор обратился к пензенскому архиерею с просьбой прислать на освободившееся место "лучшего студента" с условием, как было принято в духовном сословии, женитьбы на дочери умершего протоиерея. Достойным человеком оказался библиотекарь Пензенской семинарии Гавриил Иванович Чернышевский, человек высокой учености и безукоризненного поведения. В 1816 году он был замечен известным государственным деятелем М. М. Сперанским, попавшим в опалу и занимавшим должность пензенского губернатора. Сперанский предложил Гавриилу Ивановичу поехать в Петербург, но по настоянию матери он отказался от лестного предложения, сулившего ему блестящую карьеру государственного деятеля. Об этом эпизоде в своей жизни Гавриил Иванович вспоминал не без сожаления и перенес несбывшиеся мечты молодости на своего единственного сына, талантом и способностями ни в чем не уступавшего отцу.

В доме Чернышевских царили достаток и теплая семейная атмосфера, одухотворенная глубокими религиозными чувствами. "...Все грубые удовольствия,- вспоминал Чернышевский,- казались мне гадки, скучны, нестерпимы; это отвращение от них было во мне с детства, благодаря, конечно, скромному и строго нравственному образу жизни всех моих близких старших родных". К родителям своим Чернышевский всегда относился с сыновним почтением и благоговением, делился с ними заботами и планами, радостями и огорчениями. В свою очередь, мать любила своего сына беззаветно, а для отца он был еще и предметом нескрываемой гордости.

С ранних лет мальчик обнаружил исключительную природную одаренность. Отец уберег его от духовного училища, предпочитая углубленное домашнее образование. Он сам преподавал сыну латинский и греческий языки, французским мальчик успешно занимался самостоятельно, а немецкому его учил немец-колонист Греф. В доме отца была хорошая библиотека, в которой, наряду с духовной литературой, находились сочинения русских писателей - Пушкина, Жуковского, Гоголя, а также современные журналы.

В "Отечественных записках" мальчик читал переводные романы Диккенса, Жорж Санд, увлекался статьями В. Г. Белинского. Так что с детских лет Чернышевский превратился, по его собственным словам, в настоящего "пожирателя книг". Казалось бы, семейное благополучие, религиозное благочестие, любовь, которой с детства был окружен мальчик,- ничто не предвещало в нем будущего отрицателя, революционного ниспровергателя основ существовавшего в России общественного строя. Однако еще И. С. Тургенев обратил внимание на одну особенность русских революционных борцов: "Все истинные отрицатели, которых я знал - без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнее и т. д.), происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: (135) это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни". Сама же эта чуткость к чужому горю и страданиям ближнего предполагала высокое развитие христианских нравственных чувств, совершавшееся в семейной колыбели. Сила отрицания питалась и поддерживалась равновеликой силой веры, надежды и любви.

По контрасту с миром и гармонией, царившими в семье, резала глаза общественная неправда, так что с детских лет Чернышевский стал задумываться, почему "происходят беды и страдания людей", пытался "разобрать, что правда и что ложь, что добро и что зло".

Александр Иностранцев, минералог, в своих мемуарах (случайно попавшихся) описывает, как он студентом смотрел гражданскую казнь Чернышевского. Первым делом думаешь, разумеется - а читал ли это Набоков? Сходства большого, честно сказать, нет - Иностранцев стоял далеко и толком ничего не разглядел - кроме "вероятно, раньше подпиленной шпаги", которую лукавый Набоков превратил в "плохо подпиленную". Описание казни в Даре, говорят нам комментаторы, большей частью заимствовано у Стеклова ("Чернышевский, его жизнь и деятельность" 1909 года в двух томах, в сети нет, есть какие-то тени на гуглбукс, и там Иностранцев не находится. А Стеклов этот никакой не Стеклов, говорит нам болтливая википедия, а Овший Нахамкис, в том же 1909 принял христианство - внезапно! Чернышевский его, что ли, вдохновил? - писал в Правде, отмечен Лениным, арестован в 1938 году, умер в Саратовской тюрьме НКВД в 1941 от дизентерии и крайнего истощения, кто бы сомневался). Но зато в биографии Чернышевского из ЖЗЛ 1955 года сцена гражданской казни по всем сюжетным и дескриптивным точкам совпадает с набоковским описанием. ЖЗЛ-автор Николай Вениаминович Богословский (тут что-то один Николай с семинарской фамилией и библейским отчеством начинает путаться с другим, Владимир Владимирович толкает под руку спорадического полуночного исследователя) ссылается на некоего очевидца, слушателя Военной академии, оставившего описание в своем дневнике. Кто это? Думаю, Богословский взял его из того же Стеклова, откуда взял своё и Набоков. Небось, Alexander Dolinin давно всё это знает, ему не до "тех чрезвычайных впечатлений, которые среди ночи сажают юношу в одном белье за дневник".

Вот описание Иностранцева, а Дар всякий найдет сам:

"Осенью этого года мне пришлось быть свидетелем одного события, которое произвело на меня крайне тяжелое впечатление, — это гражданская казнь Чернышевского. Как новичок в Университете я, приглядываясь к порядкам, невольно прислушивался и к разным толкам и слухам, в нем ходившим, и узнал, что сходка, на которой я не был, постановила, чтобы все студенты собрались на другой день рано утром на Конную площадь для протеста против гражданской казни Чернышевского. По долгу товарищества я счел необходимым тоже присутствовать. С Песков на Конную площадь близко, но я все-таки просил дома меня разбудить в 5 часов, чтобы быть вовремя на месте казни. Когда я пришел на Конную площадь, она утопала в грязи, так как время было сильно дождливое и холодное.

На площади был выстроен эшафот, окруженный довольно густою цепью войска, которого было собрано значительное количество, ибо ожидалась, как я узнал позднее, попытка похищения Чернышевского. Хотя я и пришел очень рано, но все-таки проникнуть даже близко к войску не мог, а потому наблюдать за событиями пришлось издалека. Толпа собралась громадная; до цепи войска площадь еще больше стала наполняться народом, среди которого преобладала молодежь обоего пола. Довольно долго, под дождем, мы ожидали прибытия. Наконец раздался в толпе крик; «Везут!» — и действительно показалась карета, запряженная парою лошадей, которая при въезде на площадь завязла в грязи, и лошади никак не могли сдвинуть ее с места... Необыкновенно быстро на помощь лошадям из толпы бросилась масса молодежи, и, кто толкая карету сзади, кто помогая лошадям спереди, довольно скоро доставили карету к цепи войска, где благодаря этому последнему уже грязь была значительно утоптана, и лошади могли подвести карету уже прямо к эшафоту, а помогающих быстро оттеснили. При появлении кареты на площади на эшафот поднялось несколько человек, кто в форменном штатском, кто в военном платье. Когда остановилась карета, то первыми вышли из нее два жандарма, а за ними и Чернышевский; жандармы сейчас же обнажили палаши, стали по обе стороны Чернышевского и так его сопровождали на эшафот. По дальности расстояния рассмотреть выражение лица Чернышевского я не мог. Как только доставили Чернышевского на эшафот, вышел один из находящихся на нем в штатской форме и стал читать бумагу; голос его я слышал, но разобрать, что он читает, по дальности расстояния я не мог.

Затем Чернышевского заставили встать на колени, перед ним стал палач, держа в руках шпагу, которую, вероятно, раньше подпиленную, довольно скоро над самой головой наказуемого сломал. Этим обряд и закончился. Снова повели Чернышевского к карете, усадили с жандармами, а часть последних верхом на лошадях окружили карету, и поезд тронулся обратно. Везти обратно было уже легко, так как толпа отчасти утоптала грязь площади. Когда карета выехала из цепи войск, то на площади послышались довольно многочисленные крики и сочувствующие Чернышевскому возгласы, а карета довольно быстро удалялась, увозя казненного. Никакой попытки освобождения Чернышевского я не видел.

Самый процесс казни, только за один литературный труд, при отсутствии каких-либо других обвинений, произвел на меня крайне угнетающее впечатление, и, в значительной мере озлобленный, я вместе с толпою отправился обратно. Обернувшись как-то случайно, я заметил, что недалеко за мною возвращается с казни мой отец, разговаривая с каким-то господином. Я невольно обратил внимание на то, что на голове отца было кепи, окруженное по тулье широким золотым галуном, тогда как обыкновенно он носил из военной формы только одну фуражку. Такой головной убор на отце, очевидно, им был надет для большей внушительности; он, очевидно, боялся, что какие-то выходки с моей стороны подвергнут меня аресту и он будет меня выручать. Так один за другим мы пришли домой к утреннему чаю.

Через день после гражданской казни, когда я хотел, под свежим впечатлением, записать подробности ее в свою тетрадь, мне вспомнилось, что она у отца. Дело в том, что во время моего посещения, еще гимназистом, брата-доктора я из ряда запрещенных книг делал в особо заведенную мною тетрадь in 4=°21 выписки, некоторые стансы переписывал, а стихи Огарева не только все были в этой тетради, но многие из них я знал наизусть. Как-то у брата я получил и портрет Герцена, который и наклеил снаружи на твердый переплет тетради. Незадолго до дня казни отец по какому-то делу зашел ко мне в комнату и увидел эту тетрадь. Узнав от меня, что в ней находится, отец попросил меня дать ему прочесть, что я и исполнил. Вспомнив об этой тетради, я спустился вниз к отцу с просьбою вернуть мне эту тетрадь хотя бы на время, но отец заявил мне, что он ее сжег. В свое оправдание отец сообщил мне, что ему достоверно было известно, что перед казнью Чернышевского были усиленные обыски и аресты студенчества и что он очень боялся, чтобы, как он выразился, из-за такой глупости, как эта тетрадь, я бы не пострадал. Он также сообщил мне, что для моей защиты он ходил на казнь Чернышевского. Таким путем исчезла моя тетрадь, а с ней в значительной мере и мой либерализм того времени".

Гражданская казнь в Российской империи и других странах — один из видов позорящего наказания, применяемого в XVIII—XIX вв. еков. Осужденного привязывали к позорному столбу и публично ломали шпагу над головой в знак лишения всех прав состояния (чинов, сословных привилегий, прав собственности, родительских и т. д. ). Например, 31 мая 1864 года в Петербурге на Конной площади состоялась «гражданская казнь» революционера Николая Чернышевского, после которой он был отправлен в Нерчинскую каторгу в Кадаинскую тюрьму.

Сегодня наш материал о том, кто еще из известных личностей в истории нашей страны был подвергнут такому позорящему виду наказания.

Николай Чернышевский

Раз начали с Николая Гавриловича, давайте с ним до конца и разберемся. Как мы уже отметили, гражданская казнь русского философа-материалиста и революционера-демократа прошла 31 мая 1864 года в Петербурге на Конной площади, затем он был отправлен в Нерчинскую каторгу в Кадаинскую тюрьму, потом переведён в Александровский Завод Нерчинского округа, а в 1867 году в Акатуйскую тюрьму. По окончании семилетней каторги его переводят в 1871 году в Вилюйск. Спустя три года в 1874 году ему официально предложено освобождение, но он отказывается подать прошение о помиловании. В 1875 году освободить его попытался Ипполит Никитич, но безуспешно. Лишь в 1883 году Чернышевскому дозволено вернутся в европейскую часть России, в Астрахань.

Мазепа

12 ноября 1708 года в Глухове была совершена символическая казнь бывшего гетмана, которая описывается следующим образом: «вынесли на площадь набитую чучелу Мазепы. Прочитан приговор о преступлении и казни его; разорваны князем Меншиковым и графом Головкиным жалованные ему грамоты на гетманский уряд, чин действительного тайного советника и орден святого апостола Андрея Первозванного и снята с чучелы лента. Потом бросили палачу сие изображение изменника; все попирали оное ногами, и палач тащил чучелу на веревке по улицам и площадям городским до места казни, где и повесил ».

Декабристы

Согласно приговору Верховного уголовного суда, подсудимые были разделены на 11 разрядов согласно степени их вины и приговорены к смертной казни «отсеченем головы» (1-й разряд), различным срокам каторжных работ (2−7 разряды), ссылке в Сибирь (8-й и 9-й разряды), разжалованию в солдаты (10-й и 11-й разряды). Осужденные с 1−10 разряды приговаривались также гражданской казни, которая произошла в ночь с 12 на 13 июля 1826 года: 97 человек были казнены в Санкт-Петербурге и 15 морских офицеров в Кронштадте. Кроме того, среди подсудимых была выделена особая группа «вне разрядов», в которую вошли П. И. Пестель, К. Ф. Рылеев, С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин и П. Г. Каховский, приговоренные к смертной казни четвертованием.

Михаил Илларионович Михайлов

Гражданская казнь писателя Михаила Ларионовича Михайлова прошла 12 декабря 1861 года. Он был уличен в «злоумышленном распространении сочинения, в составлении коего он принимал участие и которое имело целью возбудить бунт против Верховной власти для потрясения основных учреждений Государства, но осталось без вредных последствий по причинам, от Михайлова не зависящим». Михайлова приговорили тогда к лишению всех прав состояния и шести годам каторги.

В тот день все было так, как обычно и случалось при таких казнях: Михайлова, облаченного в серую арестантскую одежду, на позорной колеснице доставили из Петропавловской крепости на Сытный рынок, возвели на эшафот, поставили на колени, прочли приговор, под барабанный бой переломили над головой шпагу. Поскольку власть, опасаясь демонстраций, сделала все, чтобы число зрителей было по возможности скромным, — даже объявление о предстоящей экзекуции появилось в «Ведомостях С. — Петербургской городской полиции» в тот же день, а саму экзекуцию назначили на 8 часов утра — публичной в полном смысле слова эта казнь не была.

Григорий Потанин

Летом 1865 года русский географ Потанин был арестован по делу «Общества независимости Сибири» и привлечён к суду по обвинению в стремлении отделить Сибирь от России. 15 мая 1868 года после трёхлетнего пребывания в Омском остроге Потанин был подвергнут гражданской казни, а затем отправлен на каторгу в Свеаборг, где находился до ноября 1871 года, после чего был отправлен в Тотьму.

Иван Прыжов

1 ноября 1869 года Прижов принимает участие в убийстве студента Иванова, после чего был арестован 3 декабря 1869 года. На суде 1—5 июля 1871 года приговорён к лишению всех прав состояний, двенадцати годам каторжных работ и вечному поселению в Сибири. 15 сентября 1871 года переводится в петербургский тюремный замок.

Гражданская казнь над ним состоялась 21 декабря 1871 года на Конной площади. 14 января 1872 года Прыжов отправлен в виленскую каторжную тюрьму, затем в острог в Иркутске, и по этапу на Петровский железоделательный завод в Забайкальской области. С 1881 года на поселении в Сибири. По словам русской писательницы Рашель Хин, «Пока была жива его жена, одна из тех неведомых русских героинь, жизнь которых представляет сплошное самоотвержение, Прыжов, несмотря на крайнюю нужду, ещё кое-как держался. После её смерти он окончательно пал духом, запил и умер на Петровском заводе в Забайкальской области 27 июля 1885 года, одинокий, больной, озлобленный не только против врагов, но и против друзей. О его кончине Н. И. Стороженко известил управляющий Петровского завода горный инженер Аникин ».

Для обуздания дерзких вольнодумцев всегда существовали проверенные и действенные средства. В царской России смертная казнь по возможности не применялась, разве что в исключительных случаях. Революционеров ожидали каторжные работы в Сибири. Но перед тем как особо опасный для властей осуждённый отправлялся по Владимирке (в начале этой дороги ныне ) в далёкий путь, он подвергался унизительной гражданской казни, предполагавшей лишение сословных, политических и гражданских прав. В историю вошли события, связанные с применением этой процедуры к , а через несколько десятилетий - и к Николаю Гавриловичу Чернышевскому.

Дорога на эшафот

Николай Чернышевский начал идти по опасной дороге ещё в студенческие годы. Именно тогда началась его революционная деятельность и появились первые литературные работы. Закрытых тем для него не было. Он писал литературно-критические и историко-литературные работы, освещал экономико-политические вопросы. Николай Гаврилович был ещё и идейным вдохновителем тайной молодёжной революционной организации «Земля и воля».

Источник: http://www.rewizor.ru

В 1862 году Чернышевский был арестован, а обвиняли его в составлении прокламации «Братским крестьянам от их доброжелателей поклон». Воззвание попало в руки Всеволода Костомарова, который оказался провокатором. Но уже до этого в служебной переписке между жандармерией и полицией Чернышевский назывался «врагом империи номер один». А непосредственно поводом для ареста, стало упоминание фамилии Чернышевского в письме эмигранта в связи с идеей издания «Современника» в случае его запрещения властями в Лондоне.

Источник: https://24smi.org

Следствие по делу Чернышевского затянулось, оно шло полтора года. Во время заключения Николай Гаврилович несколько раз объявлял голодовку и продолжал трудиться. Кроме статей, он завершил в тюрьме роман «Что делать», опубликованный в журнале «Современник». В феврале 1864 года вынесли приговор: ссылка на каторгу на четырнадцать лет и пожизненное поселение в Сибири. Император сократил каторгу до семи лет, но в целом Чернышевский провёл в царских учреждениях уголовно-исправительной системы более двадцати лет. В мае 1864 года состоялась гражданская казнь.

Утро туманное

Гражданская казнь Чернышевского проходила на Мытнинской площади в Петербурге дождливым и туманным утром 31 мая 1864 года. Специально для экзекуции был сооружено возвышение, на котором стоял чёрный столб с цепями. Были приняты серьёзные меры безопасности. Вся площадь была оцеплена жандармами и городовыми, в толпе шныряли агенты в штатском. Чернышевского доставили на площадь в тюремной карете и подвели на возвышение. С него сняли фуражку и прочитали обвинение. После прочтения приговора Чернышевский был опущен на колени, а над его головой сломали шпагу. Дальше процедура предусматривала прикрепление его цепями к столбу. На грудь ему была прикреплена табличка с надписью «государственный преступник». Герцен откликнулся на это судилище следующими словами: «Это новую Россию Россия подлая показывала народу, выставляя Чернышевского на позор».

Накануне отъезда в Сибирь состоялась гражданская казнь Чернышевского на Мытнинской площади в Петербурге.

Это было 19 мая 1864 года. Всю ночь ставили помост, выкрасили его черной краской. На этом эшафоте возвышался столб, от которого тянулись цепи. С раннего утра сюда бежала толпа. Было много учащейся молодежи. Студенты института инженеров путей сообщения, переодетые в штатское платье, привели с собой маленькую девушку Марию Петровну Михаэлис. Юноши окружили ее и скрыли от глаз полиции, чтобы не было видно, что в руках у девушки большой букет красных роз.

Подъехала черная карета, окруженная жандармами с саблями наголо. Появились два палача в красных рубахах, вывели из кареты под руки бледного человека в черном пальто. Повесили ему на грудь доску с надписью "Государственный преступник". Возвели по ступеням на эшафот. Царский чиновник прочитал приговор. После этого палач поставил Чернышевского на колени и переломил шпагу над его головой в знак лишения всех прав. Только в этот момент судорога прошла по спокойному лицу Чернышевского, а в толпе воцарилось мертвое молчание. Затем "государственный преступник" был подведен к позорному столбу и привязан к нему цепями.

Таков был обряд, шедший из глубины средневековья и предназначенный для устрашения народа. Только просчиталось царское правительство. Совершенно неожиданно для полиции к ногам Чернышевского были брошены красные розы. В этот момент лицо Николая Гавриловича просветлело, и он с улыбкой кивнул в ту сторону, откуда был брошен букет. Позорный обряд превратился в публичное торжество. Толпа заволновалась, к эшафоту стали пробираться люди, желавшие проститься с Чернышевским. Жандармы схватили девушку, бросившую цветы. Она была выслана из Петербурга. Чернышевский не простоял у столба положенного времени. Его поспешили свести с эшафота, посадили в карету, и, вопреки правилам, по которым арестованного везли шагом, жандармский офицер скомандовал: "Рысью!"

Лошади помчались. А люди бежали за каретой, кричали: "Прощай, Чернышевский!"

И в окна кареты летели новые цветы. Они остались лежать на мостовой, заливаемые весенним дождем, такие же свежие и прекрасные, как чувства, побудившие дать Чернышевскому вместе с последним "Прости!" обещание никогда не забывать его заветов.

В этот день преподаватель технологического института А. Н. Моригеровский вместе со своей женой бережно вел под руки едва ступавшую после бессонной ночи Ольгу Сократовну. С бесконечной любовью принял Моригеровский, находившийся под негласным надзором полиции, из рук жены Чернышевского дорогой подарок - медную дощечку от двери последней квартиры Чернышевских с надписью: "Николай Гавриловичь Чернышевскiй" * .

* (Она хранилась у него много лет и сохранилась до нашего времени. )

Ольга Сократовна! Вы видели: никакого позора! Чествование получилось,- говорил он.- Сколько цветов!.. Вернется Николай Гаврилович!